Но вернёмся ко второму изданию повести «Медвяный звон».
Редактор издательства «Детская литература» Светлана Николаевна Боярская высоко оценила мою повесть «Медвяный звон» и, выпустив первое издание поэмы в прозе (1962), хотела переиздать книгу в улучшенном формате.
Но что значило переиздаться какому-то провинциалу там, где площади занимали душители русской национальной литературы: инородцы –– всякие алексины, –– успенские, конецкие и прочие коренцы, влезшие в русскую литературу ремесленники, паразитически пожирающие плановые бумажные площади, никакого отношения не имеющие к русской литературе?
Случай подвернулся.
В то время в издательстве «Детская литература» работала комиссия идеологического отдела ЦК партии. Один из проверяющих, утомившись за день от переворошённых папок с рукописями, отобранными для печати, попросил домой, на ночь, на сон грядущий, что-нибудь почитать, как выразился, «для души». Светлана Николаевна предложила ему книгу «Медвяный звон».
Утром приходит этот проверяющий из ЦК, возвращает книгу и показывает большой палец. Сказал, что не заснул, пока не прочитал до конца. Этого было достаточно для повторного переиздания.
Кроме того, повесть получила уже известный резонанс в средствах массовой информации.
Там же, в издательстве, у меня мелькнула мысль: «А что, если предложить проиллюстрировать книгу Станиславу Степановичу Косенкову? Он уже работал один раз над “Медвяным звоном”, ему будет легче».
Конечно, моё предложение, я думал, Станислав примет с удовлетворением. В столице он ещё не печатался, тем более — выйти в таком издательстве! Помню, ещё в Курске, где я стоял тогда на учёте в писательской организации, когда в «Детской литературе» вышла моя первая книжка «Старый букварь» (1980), Юрий Першин — или Миша Еськов (уже точно не помню) — сказал: «Владислав, эту книжку ты можешь вот так взять в руку, поднять над головой и идти по главной улице города».
Но каково же было моё удивление, когда Слава заявил, что не сможет это сделать. Как так!
С каким трудом пришлось мне сломить сопротивление главного художественного редактора издательства «Детская литература» Г.Ф. Ордынского –– ведь там тоже свой круг иллюстраторов, своя кормушка, вокруг которой роятся художники, и не какие-нибудь, а столичные, да ещё и с именами — заслуженные! Какой смысл упустить лафу. Одного такого из заслуженных предлагали и мне вместо Косенкова. Но у меня был веский аргумент: два земляка хотят сойтись в одной книге. Для области это престижно! Мне пошли навстречу.
Из Москвы я летел домой окрылённым. А тут Слава сразу ошарашил меня. Каприз, что ли? Набивает себе цену, что тоже, как я заметил, не было чуждо Станиславу. Да каждый из нас с причиндалами.
Оказалось совсем другое.
Прошло три года, как он иллюстрировал эту повесть в книге «Вёсны детства», и он, Слава, уже не тот, каким был прежде. Надо брать новый тон, а подстраиваться под мотив трёхлетней давности невозможно.
«Вот это да-а-а!» — озадачился и я.
Доцент Валерия Николаевна Колесник в этой связи пишет:
«Станислав Степанович поражает и восхищает различными подходами в раскрытии темы малой родины. Неторопливый, спокойный ритм движений. Пластичны позы, плавны и размеренны жесты героев поэмы В. Шаповалова “Медвяный звон”. Используя классические приёмы мировой графики, С.С. Косенков обращается то к твёрдому и плотному штриху, то уводит зрителя в лёгкий, как бы сходящийся на нет мир линий. Этот мир завораживает и околдовывает. Он органично сливается со стилистикой поэмы “Медвяный звон” и зачастую помогает читателю зримо ощутить всю прелесть наполненного медвяным звоном дня. У художника потрясающая способность простой жизненный мотив отразить так, что он воспринимается как большое философское исследование о судьбе простого человека, который ухаживает за пчёлами, возделывает хлеб, учит в школе детей и т.д.»
А мне она сказала, что когда смотрела гравюры Станислава Косенкова к книге «Медвяный звон», то любовалась ими, как произведением искусства. Но когда прочла саму поэму и узнала философскую основу их, то они стали восприниматься ею с бóльшим содержанием, чем прежде.
Однако тут все мои треволнения улеглись.
— Лучше всё начать заново, — сказал Станислав через минуту-две, подумав, — заново настроиться на тему. Трудно возвращаться к одной и той же теме не потому, что не получается штрих или получается повтор, а потому, что она ёмкая. Как в «Медвяном звоне». И опять надо идти «в натуру», на природу. Цветочек там или кустик так просто не нарисуешь. Надо выехать на пасеку. Если у вас гречиха, то мне надо видеть гречишное поле.
Кстати, о «натуре».
Станислав с предельной радостью выезжал «в натуру», тянул с собой и меня, даже в Брянскую область, в Жуковский район, где в какой-то деревне он отыскал какую-то первозданную старушку и «примечательного мужичка». Заметим, что художники часто при портретной живописи почему-то обращаются к пожилому возрасту, а не к молодому. Здесь и уважение, и мудрость, и печаль… А может, выразительных морщин больше?..
А я всё откладывал поездку из-за каких-то «важных» дел, да так ни разу и не поехал, о чём сейчас с таким сожалением вспоминаю. Нам всегда некогда из-за текучки. А по сути, это трата времени по мелочам. Представляю, какую бы сейчас я дал картину — «Художник на природе»… Как бы обогатило меня это общение на природе! А то мелочи отошли, сейчас и не вспомнишь, из-за чего не поехал, а самая большая в жизни ценность ушла безвозвратно.
В отношении «натуры» Брянщины Слава сказал:
— Натура меня убила… беднота, разруха… Но и дала импульс
По себе знаю, что и писателю необходимо «ходить в натуру». То есть на природу, в село, в город, трудовой коллектив. Тогда ты если даже ничего не занёс в свою записную книжку, то всё равно детали залегли в памяти. Таким образом, голова художника становится в полном смысле театральной бутафорной, откуда ты берёшь потом, выставляешь на свет божий строчки-штрихи, то есть необходимую «декорацию».
— В городе вот так встать и рисовать не могу. Каждый ходит, заглядывает. Дышит из-за спины на палитру… и обязательно что-то укажет. А если не даст наставление, как надо рисовать, то съязвит…
Сложность искусства состоит и в том, что творит один, а судят его всем миром и во все времена.
Писатель, да и художник, сидит на подряде в одиночку, изолированным от всего мира, над листом бумаги, который часто боится постороннего глаза.
В отношении «глаза».
Замечание со стороны или комментарий во время работы не только сбивают с мысли, а часто убивают её. Интересный момент записал Станислав в «Дневнике» о случае со своим харьковским преподавателем Василием Дмитриевичем Ермиловым.
«Пастушонок не решался подойти к нему, когда он писал. Закончив, Василий Дмитриевич отошёл. Тогда пастушонок решился, подошёл и говорит: “Здаля — хорошо, а зблизи — как насрато”».
Истину речат уста ребёнка.
Эту мудрость непорочного, богового существа следует принять каждому из нас, писателям и художникам, как аксиому и всегда помнить: на листе у тебя то, что сказал пастушонок.
Смежные виды искусства обогащают друг друга. А если оба творчески сотрудничающих человека ещё и в хороших отношениях, и больше того — дружат, то результат удваивается. Один видит свою работу ярче с помощью другого. Кроме того, писателю предоставляется возможность самому увидеть, как воспринял ту или иную сценку художник. Нам редко выпадает случай узнать чистосердечный, без подмеса похвальбы в лицо, читательский отзыв из первых рук по самым разным причинам: отсутствие личного контакта, неумение читателя выразить на бумаге свои впечатления и чувства, вызванные прочтением той или иной вещи, да и просто лень взяться за перо. Это если уже кого допечёт, тогда выльет желчь.
Есть понятие радости творчества. Есть понятие радости общения. Есть понятие радости единого дела. Все три радости сливаются, когда писатель и художник работают над одной и той же вещью. Во время моей работы с Косенковым мы советовались, обсуждали пробы. В результате этого вносились поправки в рисунок, более точным становился штрих. Что-то принималось, что-то отвергалось. Не говоря уж о личном общении. Художник, наблюдая автора воочию, познавая его биографию, характер, поведение, строй мыслей, реакцию на те или иные предметы, наконец, постигая его убеждения, видит предстоящую ему работу шире, чем само его произведение, что не может не сказаться на резце. Всё это даёт как бы «добавочный материал», даёт возможность художнику сказать больше, чем сказал писатель в своём произведении. Даже больше: художник начинает видеть побудительную силу, заставившую автора обратиться к тому или иному образу, ведь у каждого из нас, кроме стиля, степени мастерства, есть ещё и свой круг интересов и пристрастий. При настоящей работе над книгой всё это подлежит тщательному изучению, что я видел на примере Станислава Косенкова. Я изучал его работу, он постигал мою суть. Больше того: он должен был лично видеть меня, автора, какой я, что, к сожалению, часто не учитывается при иллюстрировании книг.
Но и писатель, со своей стороны, не является в этом процессе взаимообщения простым статистом или подопытным кроликом. После таких творческих встреч с Косенковым я часто тянулся к ручке — что-то исправлял, а что-то и добавлял. Возвращался я из мастерской Станислава Степановича с целым багажом впечатлений и мыслей, записывал их.
Общение — это обогащение. И если общение является высшим достоянием человечества, то что оно значит для творчески сродных душ, где каждый сидит на подряде кустарём в одиночку, изолированный от всего мира, над листом бумаги, который часто боится постороннего глаза.
Я, конечно, очень хорошо знаю, испытал на себе, что такое «муки творчества». Об интеллектуально-психологических нагрузках и говорить не приходится. Для писателя каждая новая вещь — это барьер. Причём совершенно неведомый и малопреодолимый. Каждая новая работа — это проба. Творчество — цепь проб. Это постоянная нервотрёпка, в результате которой или что-то получается, или ничего не выходит. Стремишься не повториться каждый раз и каждый раз надо как бы переродиться. Писательство — это вечное ученичество. В нашем деле насколько легко ошибиться, настолько трудно найти верный путь — свою золотоносную жилу. Мои черновые страницы похожи на мусорник, свалку, а листы так почёрканы, что иной раз и сам не разберу, что написано. В сущности, творческий процесс состоит из переработки. Если Гоголь переписывал рукопись пять-шесть раз, а Толстой восемь-десять и более, то это и есть не работа, а переработка, я уж не говорю о том колоссальном умственном напряжении, которое предшествует каждому поставленному на бумагу слову.
О творчество! Было бы ты прекрасно, если бы самому не тошнило от того, что пишешь!
Устаёшь и чисто физически: болят голова, спина, рука — не многим известно, что такое писчий спазм пальцев. После нескольких часов напряжённейшего труда валишься с ног, негодный даже для отдыха. И то, на что затратил недели, месяцы, а то и годы, может запросто полететь в корзину! Весь титанический, на износ, труд идёт насмарку. А уж об издержках самой жизни (и личной) и говорить не приходится. Творческое состояние — это не нормальное состояние человека. Во время работы ты не живёшь «своей» жизнью, которая дана тебе природой, и в плане физическом, и в плане интеллектуальном. А это уже не полноценная, как у других, жизнь, ущербная. Ты живёшь жизнью других людей, своих героев, которых пытаешься оживить.
Но это добровольная каторга. Тысячу раз прав Толстой, говоря, что, если ты можешь не писать, не пиши. Писателя делают трудности, которые он взваливает на себя добровольно. Это добровольцы в самом полном понимании этого слова. Всё зависит от тебя. Ты над собой и начальник, и подчинённый. Даёшь себе задания и спрашиваешь сам у себя. Составляешь план и отвечаешь за его выполнение. Поощряешь себя и взыскиваешь с себя. И если мы хотим назвать образчик дисциплины, то можем указать на самодисциплину писателя — высшую форму порядка.
Итак, работа закончена!
И я увидел в гравюрах к «Медвяному звону» радостный свет.
Валерия Николаевна Колесник пишет: «Вся жизнь Станислава Степановича Косенкова — это стремление к свету».
И вдруг Слава ошарашил меня. Недовольно изрёк:
— В «Медвяном звоне» гравюры вырываются из тональности повествования, они жёсткие в детской книге. Надо более мягко, не так насыщенно, концентрированно…
Как он тонко чувствовал свой штрих!
И всё же работа завершена. Завершена превосходно! И я тепло, молча пожал ему руку. Молчал и Слава. В такие минуты слова излишни, грубы и слабы, они снижают святость момента.
В соседней комнате мастерской звучала в это время «Колыбельная» Моцарта.
Слава неожиданно сказал:
— Хочу, чтобы звук проникал в краску, а краска в гравюре превращалась бы в музыку.
Когда я пишу, то слышу звучание слов изнутри себя лучше, чем извне по радио или от собеседника. И вслед за пером иногда негромко проговариваю по складам фразы. Так крепче ложится на бумагу слово.
Никто этого не слышит. Никто не знает. Никто не знает и того, что у меня на большом пальце правой руки образовалась крепкая мозоль с вдавлинкой посредине для ручки.
Рука художника — это характер; ладонь — рабыня. Руку надо поставить эластично и «выразительнейше», чтобы штрихи не были однотонные. «Рабыня» же Славы (ладонь) идеально притёрта к деревянной ручке резца. А деревянная ручка резца взаимно и плотно приросла к мозолям ладони.
Итак, каторжная работа завершена!
И живопись, и гравюра — это мышление в красках. Есть художники темы. У Косенкова одухотворённость. Духовная ёмкость. Он заложил в графические листы не только наше бренное бытие, но и философию своего времени. Что исполнено и в «Медвяном звоне».
Продолжение следует.
Шаповалов В.М.
г. Белгород
2017 г.
Опубликованные части автобиографической повести В.М. Шаповалова "Магический резец" :
Часть 1
Часть 2
Часть 3
Часть 4
Часть 5
Часть 6
Часть 7
Часть 8